В Майе, героине романа «Клоцвог» Маргариты Хемлин, «одни видят роковую красавицу, другие – безрассудное чудовище, третьи – расчетливую авантюристку. Но как бы там ни было, Майя – женщина. Она хочет жить. И живет в пространстве и времени, отведенном судьбой: Украина и Россия конца 40-х – начала 70-х годов XX века. Со всеми отягчающими историческими обстоятельствами. Реальными и мнимыми» (из аннотации к книге).
Майя родилась в тридцатом году на Черниговщине, в Остре, крупном тогда центре еврейской национальности. Еврейский вопрос стоял в разное время то остро, то очень остро, но Майя «имела терпение и понимание» и твердо решила устроить себе успешную жизнь, несмотря на внешние обстоятельства. Не откладывайте книгу, наткнувшись на примитивность языка. Это стилизация под язык советской действительности. Все так говорили в учреждениях, на собраниях, некоторые и дома, как видим. Как мимикрия – «я советский человек». Героиня как бы рассказывает о своей жизни, скорее всего, женщине, знакомой, близкой по уму и по взглядам. После каждого описанного эпизода подводит черту: но дело не в этом… Так в чем же дело?
Сначала надо было просто выжить. Отметьте, повествование здесь идет в положительном ключе, без проявления недовольства.
«Мы жили в достатке. Увлекались собиранием ракушек и варили. Если много съедали ракушечных внутренностей, то приходилось туго. Но выручала закалка пищеварения. Навыки, которые я получила в детстве, помогали мне преодолевать невзгоды и дальше. Помню бабушку, которая умела виртуозно закручивать чулок под коленом, чтобы не спускался и прилично лежал на ноге. Резинок и других приспособлений не было. У меня чулки всегда были в отличном виде. Я учила подруг, но мало у кого получалось, но это потом. В детстве же таких проблем не было, потому что зимой все ходили в удобных шароварах из любой ткани и для тепла обвязывали ноги вверху газетами. Период Великой Отечественной войны мы с мамой и бабушкой провели в эвакуации в районе станции Атбасар Казахской ССР. Бабушка умерла от воспаления легких. Мы с мамой работали на вагоноремонтном заводе. Я делала успехи в слесарном направлении, и мастер относился ко мне с особым уважением. Он был язвенник, и мы договорились, что я отдаю ему свою порцию спирта, а он мне – молоко. Таким образом я получала дополнительное питание, необходимое тринадцатилетней девушке моего возраста».
Потом возвращение в Киев из эвакуации, работа в сберкассе, вечернее отделение в педагогическом техникуме. Гуманитарные предметы ее не касались глубоко, и она их пропускала мимо ушей. Училась на математика. И тут Майю «настигло первое чувство». Результатом связи с женатым учителем была беременность. Оценив трудности жизни с ребенком без угла, она выходит замуж за заведующего сберкассой Ефима Суркиса. «Надо мной витал призрак бездомности. А у Суркиса была однокомнатная большая квартира на Бессарабке. Там до войны счастливо жила его семья. Оттуда он без задней мысли добровольцем ушел на фронт. А дети и жена погибли». Вскоре Фима понял, что его новая жена не добрая, не умная, занятая только собой. Начал пить. Он уже был никто. А Майя, отдав сына в ясли, продолжала устройство своей жизни.
«Как я уже говорила, природа берет свое. Мне хотелось настоящей взаимной любви. И тут я обратила взгляд непосредственно на своего начальника – главного инженера фабрики Шуляка Мирослава Антоновича. Он не оказывал мне излишнего внимания. Всегда строгий, подтянутый. Очень интересный мужчина. И молодой… Я, спасая доброе имя Суркиса, вывернула дело перед Мирославом таким образом, что мой бывший муж ушел жить к другой женщине и у них полный порядок, квартира ему ни к чему. А от своего родного сына Мишеньки Суркис отказался».
Мать Майи вернулась в Остер и снова вышла замуж. «Причем за хорошего человека с частью дома. По имени Мельник Гиля. Гилина семья погибла в оккупации, и они с мамой сошлись за милую душу. Такой оборот натолкнул меня на мысль о том, что Мишеньку можно было бы отправить в Остер, к бабушке. Там свежие молочные продукты, мясо и так далее…».
Этот Гиля – стержень, который держал семью многие последующие годы. Мальчик, пожив в Остре, приучился звать мою маму «мамэле», а Гилю — «татэле». И к тому же между собой они все втроем перебрасывались словами на идише. Ребенок полюбил и бабушку, и дедушку, и другую родню. Он стал своим. Оценив обстановку, Майя поняла, что ей предстояла большая работа: извести в Мишеньке еврейство, не дать Фиме увезти его в Израиль, добиться, чтобы новый муж Мирослав не съехался со своей больной лежачей матерью, а то придется за ней ухаживать.
Все шло по плану. Мише запрещалось говорить по-еврейски, у Фимы отобрали квартиру, его отправили в Остер к Гиле, даже нашлась для него женщина Блюма. У него, правда, начались серьезные проблемы с головой, но его все любили и ухаживали за ним.
Майя продолжала работу по жизнеустройству. «Теперь про Мишеньку. Надо сказать, его поведение не всегда было безоблачным. Он проявлял склонность к уединению, слушал меня невнимательно, хотя с Мирославом охотно играл и длительно прогуливался. Я как педагог сильно переживала отсутствие должного контакта. Старалась наладить нерасторжимую связь, присущую сыну и матери…
Дома у Мишеньки иногда тоже вырывались еврейские словечки, которых он нахватался у Гили с мамой, но он всякий раз краснел и поправлялся, и всегда искал глазами у меня одобрения. Я хвалила его и заставляла несколько раз повторять слово по-русски…».
Мальчик подружился с отчимом, а матери боялся. Лето он проводил в лагере – все сезоны. А у Майи появилась новая цель.
«Его звали Марк Михайлович Файман. Москвич. Мне нравилось в нем многое – про лицо не говорю. Лицо у него было удивительно красивое. Хоть и неправильное. Большой нос, глаза глубоко расположенные, широкий рот. Но вместе он представлял собой очаровательную картину.
По национальности еврей, он про себя говорил:
– Нация меня не интересует. Хватит.
Правильная постановка. Тем более что все его принимали за грузина или в крайнем случае за армянина… План был следующего порядка: я развожусь с Мирославом, беру Мишеньку, переезжаю к Марику. При этом меняю квартиру на Москву. Марик располагал двумя комнатами в коммунальной квартире. Если прибавить к ним мою площадь – получится вполне приличная двухкомнатная квартира без претензий к району».
Как видите, про мужа, про сына, про их взаимную привязанность речи не идет. «Как рассказал старший пионервожатый, Миша без спроса убежал на речку и зашел далеко в глубину и там долго стоял на одном месте – рыбаки видели. Они ему кричали, чтобы выходил на берег, но мальчик ничего не отвечал и с места не двигался. Выволокли силой. Миша плакал и кричал, чтобы его отпустили одного на глубину. Еле удержали».
Миша всегда со слезами уезжал в Москву. Не хотел. Когда он вырос и ушел в армию, то больше к матери он не приехал ни разу.
Новому мужу, который был не последний, Майя родила дочь. Элла росла проблемной и умной девочкой. Красотой не блистала. Разве что глаза. Сильный характер. Но, если Миша свое еврейство осознал среди своих и принял как данность, то Элла своего еврейства стеснялась. Не хотела за него отвечать. Что только она не выделывала, издеваясь над евреями: как бы она не с ними…
Дальше в жизни Майи не происходило ничего. Жилплощадь самая лучшая в результате многих обменов. Брошенные ею мужья были сломленны, только Миша остался для них для всех общим любимым сыном. Родственники, терпевшие ее, умерли. Дети покинули мать навсегда.
«Есть женщины, обеими ногами стоящие на земле. Те, которые приспособились, выжили, отстояли и приумножили, но при этом пошли на некий компромисс. Почему-то именно такие часто остаются под конец жизни в одиночестве, в полном вакууме. „Ну, что я сделала не так? Чем я не такая как вы? За что вы все меня ненавидите?“. Героиня романа „Клоцвог“ задает вопросы матери, родным, бывшим мужьям, но ни от кого не получает ответа. Ответ – вся книга от начала и до конца. Этот тип героини в искусстве – не такая уж редкость. Начиная… ну, например, со Скарлетт О’Хара и кончая „Сладкой женщиной“ из советского фильма. Они – выживальщицы. Можем ли мы, сами потомки выживших, их, таких, осуждать?». Этот отзыв на редкость точен. Спасибо автору. А книга интересная.
