«Люди приносят мне свои судьбы»

Постоянным зрителям Первого канала Любовь Казарновская хорошо знакома по шоу пародий, где она сидит в жюри и ставит оценки звездам эстрады, перевоплощающимся друг в друга. Для публики более искушенной Любовь Казарновская — это в первую очередь невероятно востребованная оперная дива, звезда мировой величины, знаменитое «русское сопрано». А еще — автор множества проектов, направленных на популяризацию современного оперного искусства в России и в мире, педагог, профессор, просветитель.

Интервью с Казарновской проходит в ресторане «Байкал Бизнес Центра» в формате нон-стоп: три индивидуальные беседы с журналистами подряд. Через два часа непрерывных вопросов и ответов, улыбаясь и излучая энергию, она уверяет собеседников, что готова продолжать: «Я ведь знала, на что подписывалась!».

— Любовь Юрьевна, ваши концерты 9 и 11 марта — отличный подарок иркутянам к весеннему празднику. А у вас было время отметить 8 Марта?

— А мы 8 марта летели в самолете! Поэтому я получила очень красивый роскошный подарок от мужа накануне, 7 марта, получила море цветов от него и от моих стажеров. Одна девочка пришла с вот такой корзиной орхидей (показывает размеры, разводя руки). Я спрашиваю: «Как ты угадала?! Мои любимые цветы!», а она говорит: «Потому что они не вянут, у вас нет времени, наверное, поливать и ухаживать, вот я и принесла орхидеи».

— Вы не из тех женщин, которые считают, что 8 Марта — это день борьбы за собственные права?

— Абсолютно нет. 8 Марта — это тот праздник, который пришел к нам из глухого советского времени, и наши мамы, бабушки отмечают, он остался в нашей жизни. Почему нет? Это повод вспомнить нашим мужчинам, что рядом красивые женщины, и принести своей половине или просто хорошей подруге хотя бы букет цветов.

Мужу Любови Казарновской, австрийцу Роберту Росцику, с которым они вместе почти 25 лет, уж точно невозможно забыть, что рядом красивая женщина. Безупречная укладка, яркий макияж — оперная дива выглядит как на собственных фото в интернете, что редкость при нынешней популярности «Фотошопа». Впрочем, она не забывает попросить фотографа заранее согласовать снимки для публикации: «А то выберете, где я вот такая (растопыривает руки и смешно гримасничает), и скажете: зато экспрессия!».

— 14 лет назад, будучи в Иркутске впервые, вы говорили, что редко приезжаете в Москву и еще реже — в регионы…

— Да, тогда мы еще жили в Нью-Йорке, я работала в «Метрополитен Опера» и сюда в основном приезжала в Петербург, потому что была связана с Мариинским театром. Россию я вообще не знала, за исключением, может быть, двух-трех городов, где я побывала еще в советские годы.

— С советских времен многое изменилось?

— Страна изменилась, и для меня во многом — не к лучшему. Совершенно не те взаимоотношения между людьми, совершенно не те люди. Мы объявили себя частью капиталистического мира c последующими рыночными отношениями.

Люди стали более скрытные, более жесткие и прагматичные. Я вижу много проблем и в самом развитии страны, потому что обнищание большей части населения и безумное богатство верхушки — это ужасная несправедливость, наши люди не готовы к такому. Раньше большинство людей могли себе позволить два раза в год куда-то поехать — пусть это были Сочи, Ялта и съемные квартиры, но они могли спокойно себе это позволить. Под нами в нашем подъезде жила семья — он был рабочий, а она — медсестра в больнице. Вы не представляете, как эти люди жили, какие они накрывали столы! И все соседи ходили в гости друг к другу. Открытые дома были! Сейчас вы видите это? Сейчас каждый прячется в своей скорлупе, всем некогда, встречаются только изредка на полчаса за чашкой чая.

Прожив долгое время за границей, Любовь Казарновская называет себя «человеком мира». Эту мысль как будто подтверждают часы на ее руке: в большом корпусе четыре циферблата показывают время в разных уголках планеты. Сегодня с мужем и сыном Казарновская живет в Москве, а отдыхать предпочитает в собственном доме в Баварии. Особое отношение у артистки и к Сибири: здесь у нее корни, прадед когда-то построил дом в Алзамае, а в иркутском Академгородке живут родственники.

— Журналисты отмечают, что вы особенно трепетно относитесь к провинции. Означает ли это, что провинциальный слушатель заслуживает особого внимания?

— Да, означает. Чем дальше от Москвы, тем чище люди, тем они менее эгоцентричны. Есть такой, знаете, чистый взгляд на приезжих исполнителей. Конечно, не у всех. Но то, что я вчера увидела в филармонии, меня просто потрясло до глубины души. Люди стояли и скандировали 20 минут! «Приезжайте еще! А что будет в следующий раз? А привезите вот это!». Такое естественное искреннее отношение к артисту, и ты совершенно по-другому выходишь к людям, когда видишь заинтересованный взгляд.

А иркутская филармония — намоленный зал, кто тут только не играл и не выступал. Сколько тут побывало интересного народа, замечательного, значительного! И это очень ценно.

— Вы выступали и на крупнейших мировых площадках, и в российской глубинке. Реакция публики еще может вас удивить?

— Я каждый раз удивляюсь. Как говорил Моцарт, «если в вас убит ребенок, удивляющийся миру, вы больше не артист». Каждая встреча с аудиторией приносит мне что-то совершенно новое. Люди приносят мне свои судьбы. Они говорят: «Вы знаете, мы слушали такую-то певицу в 48-м году… Вы очень ее напоминаете» или «А почему раньше была такая традиция, а сейчас так?», или «А почему в Большом театре сейчас ставят такие спектакли?», «А вот моя бабушка ездила в „Ла Скала“ слушать Шаляпина…». И я просто открываю рот. Такая искренность, такая подача своего нутра, которая на Западе уже не встречается. Там люди очень закрытые. Они рассуждают так: раз в неделю я обязательно посещаю концертный зал. Для них это как хорошая еда, часть буржуазной жизни. Они очень милые, деликатные, они тебя поздравят с удачным выступлением: «It was very good!» — и на этом все. Наши люди несут свою душу, свою судьбу — и это ни с чем не сравнимо.

— Популяризация оперного искусства в России сегодня — благодарное занятие?

— Вообще популяризация чего бы то ни было и благотворительность — это никогда не благодарное дело. Если вы ждете благодарности, вы будете разочарованы. Вы ее не получите в той степени, в которой она должна быть. Мне же просто интересно этим заниматься. Я читаю огромное количество литературы и делюсь этой информацией. Сейчас прочитала монографию Дягилева и сразу родились идеи: ага, я делаю такую и такую программу, исторические концерты. Дягилев — кого он привез? Шаляпина, Рахманинова, Римского-Корсакова… А они делали вот это… О, у меня уже новая идея!

— Работа с молодежью — это тоже часть масштабного просветительского проекта?

— Это часть, и я, конечно, отдаю этому очень много своих сил и энергии. Молодые артисты сами смеются: «Вы с нами столько работаете, что, наверное, сами два спектакля спели бы с меньшим усилием!». И это правда — например, в академии в Барселоне я работаю с молодыми артистами по 10 часов в сутки. Я провожу класс, потом я распеваю их перед концертом и сама веду этот концерт.

Я вижу, как они растут, как молодые грибки, все больше-больше — и вот уже такой боровичок получается. И я говорю: «Сейчас мы уже можем попробовать более сложную арию». Мне интересно с ними, а им интересно со мной. Такой взаимный обмен энергией происходит. Они в мою жизнь привносят драйв.

— Сегодня юным артистам легче пробиваться, чем когда-то было вам?

— Смотря в чем. Почему легче? Они сегодня берут билет, ставят визу и поехали: один импресарио, второй… Мы не имели такой возможности, никуда не могли поехать, даже в какую-нибудь ГДР или Венгрию — надо было пройти 555 проверок. Я помню, перед поездкой на Дни культуры России меня чихвостил особый отдел Мариинского (тогда Кировского) театра: кто папа, кто мама, интернированы, в плену не были… я проходила пять комиссий. В общем, черти что и сбоку бантик. Сейчас они могут позволить себе поездки, но с падением «железного занавеса», с открытием всех границ рынок исполнителей перезаполнен. Конкуренция безумная. Западные импресарио принимают всех, но говорят: у нас очередь, вставайте в хвост, там посмотрим.

— А строить карьеру в России смысла нет?

— Смысл есть. Но знаете, как здесь сегодня спрашивают? «А кто у вас спонсор? Вас есть кому поддержать? Если есть, пусть пронспонсирует этот спектакль, и мы вас возьмем». Такой цинизм. Сейчас, чтобы пробиться, ты должен быть учеником такого человека, который близок к главному дирижеру театра или к главному режиссеру, — все делается по понятиям. Поэтому в России архисложно.

А что происходит в театрах? Так называемая режиссерская опера, или безумно смешное слово «режопера». Сначала это появилось на Западе. Как они говорят, нужна картинка, которая заинтригует, чтобы в оперу побежали молодые, а не только старперы. Прежняя опера вся в нафталине, давайте что-то новое. Аида с автоматом, в спецовке, бежит через границу с Чечней, на сцене валяются оторванные руки-ноги — вот что-нибудь такое. Сейчас это приходит и в Россию. Мы все знаем этих режиссеров, я не буду их называть. Они дошли до такого абсурда, что публика встает и говорит: «Позор! Верните нам наши деньги!».

Театральная цензура могла бы помочь, но у нас опасно произносить слово «цензура». Они начнут цензурировать и то, что не нужно цензурировать.

— Но это временный кризис?

— Я думаю, да. Нужно просто провести грань. Есть экспериментальный театр — и там делай что хочешь: хоть голыми оперных певцов выпускай, пусть прыгают на сцене, если могут. А есть театр, который должен соблюдать вкусовые традиции оперы. Это можно быть очень современно, но очень вкусово точно. Вот здесь я бы про цензуру поговорила.

Записала Юлия Смирнова, IRK.ru