Очень трудно предложить что-нибудь читателю, если ты не признаешь ничего, кроме крепкого реалистического романа. Он исчезает с горизонта. В литературе буйствует фэнтези. Писатели не пишут романов. Те, кто пишет романы, — не писатели.
Не сдающий позиции реалистический роман тоже разный. Я говорю о доступном для среднего ума. Вот, например, перелистав не в первый раз книгу реалиста Романа Сенчина «Дождь в Париже» — о жизни героя в перестроечном Кызыле, посчитала ее неинтересной. И Парижа нет, и Кызыл не очень впечатляет.
Начала читать роман «Чернее черного» английской писательницы Хилари Мантел (дважды лауреата Букеровской премии) и остановилась на нем, хотя он не совсем реалистический и очень спорный.
Экстрасенсы, медиумы — вся эта непонятная деятельность «специалистов» по связям с потусторонним в ярком изложении Мантел показалась любопытной. «Чернее черного» — рассказ о спиритизме в современной Англии. Повествование идет от двух женщин: практичной Колетт, которая устраивается на работу к настоящему медиуму, и Элисон, которая и есть тот самый медиум. Собственно, я с первых строк зацепилась за описание главных героинь.
«На Элисон наряд медиума; повседневную одежду она бросила на спинку кресла. Колетт подобрала ее; помимо прочего она выполняла обязанности камеристки. Она сунула руку в черную креповую юбку Эл. Здоровенная, точно траурный стяг, погребальный покров. Выворачивая юбку на лицевую сторону, Колетт ощутила легкий приступ отвращения, словно во швах могли остаться частицы плоти. Элисон была из тех женщин, что словно заполняют собой комнату, даже когда их в ней уже нет. Бабища невероятных размеров, с пухлыми сливочными плечами, округлыми икрами, бедрами, стекающими по краям кресла; она была мягкой, как женщина эдвардианской эпохи, пышной, словно танцовщица из кордебалета, а когда она двигалась, то слышно было, как шелестят (невзирая на то, что она их не носила) перья и шелка. В маленьких комнатах она, казалось, присваивала больше кислорода, чем приходилось на ее долю, и в ответ ее кожа источала влажные ароматы, подобно гигантскому тропическому цветку. Заходя в покинутую ею комнату — спальню, номер в отеле, гримерку, — вы ощущали ее присутствие, ее след. Элисон ушла, но видно было, как химическая дымка лака для волос постепенно оседает в прозрачном воздухе. На пол просыпался тальк, и запах ее духов — „Je Reviens“ — запутался в драпировках, диванных подушках, смятых полотенцах. Когда она шла на свидание с призраками, за ней тянулся наэлектризованный шлейф; а когда тело ее находилось на сцене, лицо — щеки пылают, глаза горят — все еще парило в зеркале гримерки…». А бесцветная и плоская Колетт даже когда находится в комнате, то кажется, что ее там нет.
После такого описания уже невозможно остановиться. Особенно после начальной сцены спиритического сеанса в «провинциальном ДК». Начинаешь испытывать азарт, хочется понять профессиональную кухню Элисон: как она это делает? Колетт, согласившись работать с Эл, «гадала, когда же она, наконец, посвятит ее в секреты какого-нибудь жульничества. Она ждала и ждала. К середине августа она задумалась, в чем же тут обман. У Эл нет таинственной аппаратуры, подслушивающей чужие мысли. В ее представлениях не используется никакая техника. Она всего лишь стоит на сцене и отпускает несмешные шуточки. Вы скажете, что Эл — шарлатанка, потому что она должна ею быть, потому что никто не умеет делать то, что, по ее заявлениям, умеет она. Но в этом и вся соль: она ничего не заявляет, она показывает. И оправдывает все ожидания публики. Так что если здесь и есть обман, то крайне прозрачный, такой чистой воды, что его никому не разглядеть».
Элисон позиционируется, для желающих чудес, как настоящий медиум. На самом деле, как и многие «они», она — хороший психолог с богатым жизненным опытом. У Элисон было кошмарное детство с матерью — алкоголичкой и проституткой, торгующей собственной дочерью. Жизнь, подобную своей, она наблюдает, путешествуя по серой и безликой провинции, населенной ограниченными обывателями. На своих сеансах она как бы передавала людям весточку от их умерших родных, которые, по ее словам, прекрасно существуют в потустороннем мире, наблюдая за близкими.
«Мир духов, как Эл описывает его клиентам, это сад, или, точнее, некое общественное место на открытом воздухе: никакого мусора, совсем как в старомодных парках, и где-то вдалеке, за маревом, просматривается эстрада. Здесь мертвые рядами сидят на скамейках, семьи чинно гуляют по гравийным дорожкам между клумбами, где ни единого сорняка, лишь напоенные солнцем цветы покачивают головками, источающими аромат одеколона, а по лепесткам их ползают пушистые, смышленые, безобидные пчелы. Мертвые определенно попахивают пятидесятыми или, может быть, началом шестидесятых, они опрятны, и респектабельны, и не воняют фабриками — словно родились после изобретения нейлоновых рубашек и внутренней канализации, но до сатиры, и уж точно до секса. Вечные кубики льда (необычных форм) звенят в их бокалах, поскольку век заморозки уже наступил. Они устраивают пикники, где едят серебряными вилками — исключительно для удовольствия, ибо никогда не чувствуют голода и никогда не толстеют. Ветра не дуют там, лишь ласковый бриз, температура держится в районе умеренных 71° F — это английские мертвые, и шкала Цельсия у них пока не в ходу. На пикниках все делится по-братски. Дети никогда не ссорятся и не разбивают коленки: что бы ни происходило с ними на земле, теперь физические травмы исключены. Ни солнце не печет их днем, ни луна — ночью; никаких покраснений или веснушек, никаких изъянов, которые летом делают англичан столь неэлегантными. Всегда воскресенье, но магазины открыты, хотя никому ничего не нужно. Звучит тихая мелодия, на Баха не слишком похоже, возможно, Воан-Уильямс и на ранних „Битлз“ тоже смахивает; птички подпевают музыке в изумрудных ветвях вечнозеленых деревьев. У мертвых нет чувства времени, нет четкого чувства места, они за гранью географии и истории, говорит она своим клиентам, пока кто-нибудь вроде нее не настроится на их волну. Среди них нет ни стариков, ни больных, ни слишком юных. У всех свои зубы — или дорогие протезы, если свои были некрасивы. Их поврежденные хромосомы пересчитаны и перетасованы в правильном порядке; даже у ранних выкидышей нормальные легкие и целая шапка волос. Разрушенные печени заменены на здоровые, так что их владельцы еще не выпили свой последний стаканчик. Больные легкие вдыхают дым личных сигарет Боженьки с низким содержанием смол. Перси с раковыми опухолями спасены из мусорных контейнеров хирургов и цветут, словно розы, на грудных клетках призрачных дам…».
Получив послание из этих краев, клиенты расходятся успокоенными и умиротворенными. Их не мучает чувство вины.
«Они колесят: Орпингтон, Севеноукс, Чертси, Раннимид, Рейгейт и Саттон. Они едут на восток от плотины через Темзу, где кемпинги теснятся среди высоток и чайки кричат над поймой реки, где холодный ветер несет с собой вонь сточных вод. Там прожектора и бункеры, гравийные карьеры и склады, развязки, заставленные сигнальными конусами. Там невыразительные ангары с табличками „Сдается“, там шины катятся в запущенные поля. Колетт жмет на газ. Они мчатся мимо автомобилей, водруженных на другие автомобили, застывших в маслянистом соитии. Мимо новостроек, в точности похожих на их новостройку. Они мчатся мимо елочных ферм и собачьих ферм, мимо скотных дворов, заваленных отбросами. На заборах из рабицы висят изображения слюнявых псов — для тех, кто не читает по-английски. Таблички раскачиваются на ветру, кабели хлещут по безбрежному небу. Радио Колетт настроено на сводку о ситуации на дорогах: затор у Треллик-Тауэр, безнадежная пробка на Кингстонской объездной. Сознание Эл скользит через разделительную полосу. Она видит, как отливают серебром, подобно доспехам рыцарей Таро, стены пакгаузов. Она видит мусоросжигательные печи, нефтяные цистерны, газохранилища, электрические подстанции. Автостоянки. Бытовки, тоннели, подземные переходы и эстакады. Промзоны, научные городки и рынки…».
Они мечтали выбраться из дешевых районов, где «на парковках стоят мусорные баки, чипсы въелись в ковры и светят люминесцентные лампы». Колетт хотела «увидеть Эл в больших чистых залах с бригадами профессиональных осветителей и звукооператоров. Она ненавидела доступность общественных залов, где субботними вечерами травили байки подвыпившие комики и в воздухе висели взрывы сального смеха. Ее тошнило от потертых стульев, липких от пива, а то и чего похуже; ей была отвратительна мысль о том, что Эл настраивается на мир иной в какой-нибудь паршивой кладовке, нередко в компании жестяного ведра и швабры. Хорошо было бы перебраться на южное побережье, в аккуратненькие отреставрированные театры, везде позолота и красный плюш, где на тебя соберутся и партер, и амфитеатр, и бельэтаж с балконами».
Всё как у всех. Достаточно места уделено и вправду мертвецам. Их описание, контакт. Они приходят, преследуют, толпятся, говорят… «Мертвые напоминают о себе не по расписанию. Ты не ждешь их посланий, но и вернуть их отправителю не можешь». Может, это и не мертвые вовсе, а воспоминания жизни. Дело в нас — это же мы сами добровольно таскаем за собой своих призраков прошлого.
Если воспринимать книгу как психологическую драму с элементами мистики, то «Чернее черного» кажется прекрасно написанной, хоть и «чернушной» историей двух кошмарных английских теток со своеобразным заработком. Таких достаточно много. Они устраивают «феерии». Ярмарки с обменом опытом и реквизитом. Содержание исчерпывает себя задолго до конца, нужно понять, где вам остановиться. Но первые две трети занимательны. Книга получила высокие оценки на родине писательницы и в последнее время становится все более популярной.
