«Геннадий был метафоричен», или Назначение литературы сегодня

Евгений Водолазкин:

Я не вхожу ни в одну социальную сеть. Считаю это занятие неполезным (прежде всего с точки зрения душевного равновесия), да и не слишком интересным. Круг моего общения очень ограничен даже в жизни, а жизнь, согласитесь, гораздо привлекательнее сети. Вместе с тем, я отдаю себе отчет в том, что многим людям не хватает общения, и к их сетевым пристрастиям отношусь с пониманием.

Александр Карташов:

Я не пользуюсь интернетом. На мой взгляд, интернет — это подмена памяти, работы мысли, создания образов. Французы говорят: «Доступность женщин порождает бессилие мужчин». То же самое происходит с пользователями интернета. Зачем узнавать, запоминать, когда можно одним нажатием кнопки получить любую информацию? Но что-то исчезает внутри человека, постепенно гаснут глаза, и человек опустошается. Я всегда говорил: «Жизнь не снаружи — жизнь внутри». А пользование интернетом порождает неуверенность в своих знаниях, памяти, то есть человек выводит частицу собственного я за пределы внутреннего существования, и оно блекнет, вянет, становится бессильным.

Сколько я себя помню, я всегда стремился к максимальной независимости: от любых систем, режимов, классификаций. Этот дух я пронес через всю свою жизнь (поэт ведь), и, надо сказать, добился-таки в большой степени этой независимости, я до сих пор не признаю организаций, союзов и так далее. Поэзия — это все-таки полет.

Кому завидовать — да разве только птицам,
Им не страшна земная западня.

А как птица может относиться к сетям, к силкам? Поэтому меня удивляет и настораживает стремление огромного количества людей существовать в ячейках этой раскинутой по всему миру сети. Даже земной шар, опутанный условной сетью параллелей и меридианов, как образ, с детства мне не нравится. А что уж говорить о всемирной паутине, социальных сетях, где у каждого есть «личное пространство», якобы возможности минутной славы, самоутверждение без всякой личной ответственности. А потом, я уверен, что никакое опосредованное, пусть даже глобальное общение, не заменит непосредственного, когда ты видишь глаза собеседника, мимолетные, едва заметные изменения мимики лица, под воздействием слова, улыбки, жеста. Есть непосредственное и противоположность — посредственное. Я за первое.

Евгений Водолазкин:

1. Я не замечал, чтобы перечисленные Вами вещи как-то особенно помогали в писательской работе — включая андронный коллайдер, который я однажды посещал в Швейцарии. Техника (и обслуживающие ее отрасли науки) способна лишь усовершенствовать инструменты — а это не так уж много. У Гомера не было компьютера, но сочинял он, кажется, не хуже нынешних авторов.

2. Культура становится более, что ли, глубокой. Есть время действия, а есть время осмысления. Мне кажется, от первого мы сейчас движемся ко второму.

Александр Карташов:

Словопонятие «культура», на мой взгляд, от частого употребления истерлось, истратилось (всевозможные отделы культуры, ДК культуры, культурные мероприятия). Поэтому «При слове „культура“ я…». Это, конечно, шутка… Впрочем… Наука, конечно, является (скорее являлась) одним из направлений культуры, но с литературой она соприкасалась весьма условно — это все-таки разные векторы творчества человека. Наука всегда ищет в мире то, что есть в этом мире, а Я всегда искал и ищу то, чего нет. И это принципиальное отличие. А если говорить о точках соприкосновения, — это алхимия, будь то поиск философского камня или универсального идеального поэтического образа. Это поиск за пределами. Сейчас, когда наука стала специализированной и слишком точечной, а потому несколько высушенной, она все больше отдаляется от творческого процесса, переходя на обслуживание горизонтальных потребностей человека, и поэтому уже не влияет на литературу и, тем более, на поэзию. Вот это отдаление, наверное, и есть одна из тенденций современного развития общества и культуры.

Евгений Водолазкин:

Например, сказки Андерсена.

Александр Карташов:

Это «Маленький принц» Экзюпери и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Р. Баха. Это Стивенсон и Майн Рид, Бианки и Пришвин, Киплинг и Буссенар.

Впрочем, еще длинный список классической литературы, включая Пушкина, Лермонтова, Маршака. В свое время, Оскар Уайльд сказал: «Нет книг нравственных и безнравственных, есть книги, написанные хорошо и написанные плохо», деление на детскую и взрослую весьма условно, — просто есть хорошая литература и литература посредственная. А все выше перечисленное — это и есть хорошая литература.

Евгений Водолазкин:

Вероятно, этот стереотип как-то связан с действительностью.

Александр Карташов:

Это не стереотип, а реалии современного мира. Для формирования собственного Я у любого человека, а тем более молодого, существует определенный объем времени, физических возможностей, естественных интересов. Мир изменился — появилось огромное количество новых возможностей, технических средств, которые, безусловно, во многом заполняют этот объем, и на чтение книг остается мало времени из этого ресурса. Все очень просто. А вот к чему это приведет, как сформируется такая личность, засоренная большим количеством посредственности, симулякров — это большой вопрос. Это глобальный эксперимент, результаты которого всегда трудно предсказать. Но все, что мы имеем сейчас, скорее настораживает и тревожит, чем вдохновляет.

Александр Карташов:

Главный критерий поэзии — это подлинность. Поэзия — это откровение. Поэт всегда видит и слышит, а не придумывает. Это и есть критерий подлинности. И если под эти критерии подпадает человек, пишущий стихи (Пушкин, Цветаева, Бродский, Башлачев — эпоха здесь не играет роли), — он является настоящим поэтом. А настоящее — всегда современно.

Не своевременен скорее
Для современников поэт.

Настоящая поэзия никому ничего не должна («Я сам свой высший суд» А. Пушкин), только разве что той странной инфернальной субстанции, откуда ты слышишь голос, да и то это нельзя ни понять, ни, тем более, объяснить.

Евгений Водолазкин:

Есть ряд важных вопросов, на которые древнерусская литература отвечает лучше, чем современная. Например, о смысле жизни.

Евгений Водолазкин:

Пока количество пишущих только увеличивается. Это мне кажется большей опасностью в сравнении с тем, о чем говорите Вы.

Александр Карташов:

Если такое можно допустить, то человек перестанет существовать как человек. Это уже не будет сотворец, а просто биологическая масса, ибо творчество — это и есть отличительный признак человека. У Хайдеггера есть такой образ: рыба, вынутая из глубины и брошенная на берег, — уже не рыба, ибо она теряет основные свойства рыбы. Зачем Господь поставил человека на две ноги? Зачем освободил руки? Чтобы он смотрел на небо и хоть в чем-то соответствовал образу и подобию своего Творца. Человек — существо вертикальное, а творчество и есть его послание в бесконечность бытия.

Евгений Водолазкин:

В возрасте, о котором Вы говорите, люди порой (не всегда) читают мало, это так. Объяснение вижу в том, что в этом возрасте человек познает мир путем, так сказать, непосредственного соприкосновения и посредник в виде книги ему кажется избыточным. Но приходит день, когда набранный опыт требует осмысления, и тут без книги не обойтись. Тогда-то и выясняется, что все личные открытия, сделанные в юности, давным-давно описаны и осмыслены — только читай. Читай и сравнивай свой собственный опыт с чужим.

Как приобщать к чтению? Трудный вопрос. Это ведь как чистить зубы: дело необходимое, но не всегда вызывающее детский восторг. Лучше всего действовать ненавязчиво — купив книгу и предложив полистать. Но я знаю случаи, когда ребенок втягивался в чтение под нажимом, а потом его от книги было не оторвать. Знаю, правда, и другие случаи.

Евгений Водолазкин:

Эти страницы дались мне очень тяжело, но для романа они совершенно необходимы. Иначе не понять, отчего человек всю жизнь чувствовал свою вину. Сам я родов не видел, но кое-что в этой области изучал. Кроме того, своими ощущениями со мной делилась только что родившая женщина.

Евгений Водолазкин:

Всякий совестливый человек испытывает вину, и чем совесть его требовательнее, тем ощущение вины острее.

Проанализируйте свой прошедший день — и Вы наверняка обнаружите тех, кому не помогли, кому солгали или обидели. Мы, обычные люди, о таком сразу же забываем или находим себе оправдание, но есть те, кого даже мелкие происшествия заставляют страдать (а ведь то, что произошло с Арсением, — не мелкое происшествие). Более того, даже чужую вину они переживают как свою, потому что сфера их ответственности — весь мир. Это — святые.

Вы пишете, что жития святых не содержательны на основании чтения этих текстов или исходя из каких-то общих представлений? Почитайте жития, и Вы увидите, как они захватывающи. Житие, скажем, Алексея Человека Божьего заткнет за пояс любой остросюжетный роман.

Евгений Водолазкин:

Астафьев, Битов, Бродский, Искандер, Маканин, Распутин, Солженицын. Кого-то, конечно же, забыл.