«На мир можно смотреть по-другому»

Интервью с режиссером «Елизаветы Бам» Олегом Пермяковым.
 
В драматическом театре, на его «Другой сцене», недавно состоялась премьера — спектакль по произведению драматурга Даниила Хармса «Елизавета Бам» в постановке известного и знакомого иркутянам режиссера Олега Пермякова. Все помнят его легендарный спектакль «Поминальная молитва» с потрясающими Виталием Венгером и Наталией Королевой в главных ролях и целым рядом замечательных актерских работ. Помнит Иркутск и «Соло для часов с боем», «С любимыми не расставайтесь», «Хозяйку гостиницы». И вот его нынешняя работа. Драматургия абсурдиста Хармса непростая, к ней нужно подобрать свои ключи. Я встретилась с режиссером после премьеры.

— Олег Рэмович, чем увлекла вас пьеса «Елизавета Бам»? Почему возник интерес именно к ней и именно к этому драматургу? Что было главным критерием при выборе?

— Мне думается, что в России наступает череда событий, которые определяются понятием абсурда. Только и слышишь со всех сторон: «Ну, что за жизнь! Полный абсурд!». Это касается всех сфер жизни: куда ни пойди — везде можно попасть в ситуацию, подобную абсурду. Мы в этом постоянно живем, как-то умеем с юмором все это преодолевать и выживаем уже столько лет. И вот я подумал, что и в театре наступил момент, когда ему нужно поискать этот язык, который бы отражал и нелепицу жизни, и ее абсурдные стороны, и глупость.

Сегодня многие происходящие в стране явления напоминают мне разговор слышащего человека с глухим. Я, например, не зная, что человек глухой, пытаюсь ему что-то втолковать, убедить, а он делает вид, что внимательно слушает и, возможно, очень хочет понять, но не понимает. Это и есть ощущение сегодняшнего времени. Ну бог с ним, с глухим. Но вот я много раз себе задавал вопрос: а сколько процентов из того, что я говорю человеку слышащему, он понимает, осваивает и улавливает? Процент невысокий. Мы разучились слушать и слышать друг друга. Стали закрытыми. Законопаченными. 

— Вы считаете, что Даниил Хармс сможет помочь ответить, почему так происходит?

— Хармс поможет посмотреть на многие явления под другим углом зрения, посмотреть через юмор, пародию, эпатаж.
 
— А вы раньше уже обращались к этому автору, к этой постановке?

— Никогда! Но я очень-очень давно в иркутском театральном училище видел «Елизавету Бам» в исполнении студентов. Поставил ее Слава Кокорин. Молодые люди с восторгом и упоением разыгрывали эту историю. Я сидел как зритель среди учителей взрослого поколения, и почему-то ко мне рядом сидящие, такие же взрослые люди, то и дело поворачивались и, стараясь найти во мне понимание, несколько раздраженно, спрашивали: «Вам все понятно?» Я кивал головой, потому что мне было на самом деле интересно, на что они ответствовали, злясь то ли на себя, то ли на спектакль: «А нам ни черта непонятно!»

А ребятишки были в восторге! И те, что играли, и те, что сидели в зале. Ну то, что Кокорин — талантливый режиссер, бесспорно, но он пошел в своей режиссерской трактовке пьесы таким путем. У него была абсурдная не ситуация, а пьеса, на которую он еще больше наложил абсурда, и разобраться, не зная материала хотя бы чуть-чуть, было трудно. А молодая поросль сидела и хохотала, держась за животы. Они все понимали и хохотали над глупостью, над абстракцией слов, над ситуациями и хохотала в свое удовольствие.

— Пьеса хорошо легла на их молодую почву?

— Конечно! Пьеса не простая, ее желательно смотреть подготовленному зрителю, хотя бы что-то почитав про ОБЭРИУтов и абсурдистов, о их мировоззрении, о «наоборотном» мире их произведений, который позволял им вести диалог с официальной идеологией, высказывать свою оригинальную точку зрения на мир, в то время как свободомыслие и нестандартность жестоко наказывались.

Именно у Хармса меня поразило предвидение хаоса, трагического существования в России любого человека. Он ведь написал «Елизавету Бам» еще в 1927 году. Многие страшные явления он почувствовал уже тогда: и расстрелы, и доносы, и ссылки в лагеря, полное нивелирование человеческой личности, когда все в огромной государственной машине — только винтики и шпунтики. Далеко впереди еще был 37-й год, но предвидение писателю уже тогда говорило о многом… Он и сам в итоге по доносу попал в тюрьму, где и умер.  

Что же сделалось с человеком за все годы существования советского режима, этой системы? Ведь есть люди, которые до сих пор искренне считают, что сталинизм — это правильно и единственно верно. Конечно, их никакой Гроссман не взволнует. Имеется в виду фильм «Жизнь и судьба» по В. Гроссману о трагических страницах нашей советской истории, который недавно был показан по каналу «Культура».

— При постановке вы столкнулись с какими-то трудностями?

— Трудность была в том, что пьесу нужно было перевести на театральный язык. Мне казалось, что абсурд можно перенести в сцены, доступные демократичному пониманию зрителя и того, что происходит на сцене. И, кажется, нам это удалось — всему постановочному коллективу. Я хочу выразить огромную благодарность актерам старшего и среднего поколения: Валерию Жукову, Юрию Десницкому, Александру Булдакову, Татьяне Двинской, которые пошли за мной и поняли, что я от них хочу, которые сумели найти характеры, сумели создать своих ярких персонажей — броских, остроумных, утрированно-смешных и несчастных.

Очень много рождалось на репетициях, придумывались какие-то находки, решения. Спасибо Анатолию Лацвиеву, который в эпизоде сумел донести трагизм маленького человека. Хочу поблагодарить Настю Пушилину, которая смогла в своей Елизавете уловить именно суть, будучи органичной, искренней, эмоциональной, глубокой, точной по оценкам. Нам очень много помогал великолепный художник театра Александр Плинт. Он внес столько интересных предложений, столько замечательных и остроумных сценографических решений. Взять хотя бы решение с трибуной, очень простое, лаконичное, но значимое. Спасибо замечательным студентам, что уловили и сумели создать подлинно театральную атмосферу, игровую стихию и очень органично вписались в контекст. У нас была единая команда. Все работали, а глаза светились, сияли. Так было на репетициях, так они работают и в спектакле.
 

— Что привлекает, особенно молодое поколение, в Хармсе?

— Привлекает тот необычный язык. И даже не язык как текст, а тот необычный регламент, который программируется в ситуации и который выходит за рамки обычного и простого. В этом есть высказывание своей, оригинальной точки зрения на мир.

Хармс говорит, что на мир можно смотреть по-другому, что связь вещей может быть вовсе не такой, как мы привыкли видеть, что в каждом предмете, в каждом слове гораздо больше смыслов, чем мы видим. В его творчестве переплетены все виды гротеска: ужасное, грустное, смешное, веселое, страшное и радостное смешиваются и дают нам какую-то новую форму, от нее рождается новый язык. 

— Делая спектакль, вы программируете его на какого-то определенного зрителя, задаете ему адресность или такой направленности нет?

— Это невозможно угадать, публика придет в кассу и купит билет, а она приходит разная. Кто-то воспримет, кто-то нет, кто-то сумеет уловить, мимо кого-то это пройдет. И печалиться тут незачем. Есть публика подготовленная, читающая и представляющая, хотя бы смутно, что такое театр абсурда и что открывается он «другими ключами» и подходить к ней надо не с теми же мерками, с какими к Вампилову, Островскому, Распутину…  

Хармс — это другой язык. Это условный театр. Абсурд — это выворачивание сути самого негативного и подача его в форме иронии, шаржа, пародии, эпатажа и где-то сатиры. Даже если что-то до конца не поняв, кто-то из зрителей придет домой, сядет к компьютеру и поищет материалы о Хармсе, его рассказы, сатирические стихи, прочтет еще какие-то его пьесы — это уже  хорошо, а, возможно, он захочет прийти на спектакль еще раз…

— Почему вы выбрали для постановки именно Иркутск и именно театр Охлопкова?

— Да потому, что я обожаю этот город и этот драматический театр с его давними культурными традициями и с готовностью на эксперимент. Не устану восхищаться им и говорить спасибо! Театр, который я даже называю своим дальним родственником. Я всегда с большой радостью приезжаю сюда. Я ведь когда-то начинал в Иркутске актером. Этот город, можно сказать, вскормил меня, сформировал меня, и я его очень люблю.

Я уезжаю с легким сердцем — спектакль получился, об этом говорят зрительские отзывы, он живой, трепетный, наполненный энергией. Он еще будет расти, развиваться — это же живое существо. А «Другая сцена» театра — именно то кислородное пространство, где жить и развиваться ему будет в самый раз.

Лиза Пан, IRK.ru