Воспоминания о войне Екатерины Сизановой

Одна из десяти

— Папа ушел на войну 26 августа 1941 года, когда мне было 9 лет. Я осталась одна с мамой: единственная выжила из десяти родившихся в нашей семье детей, умерших один за другим — кто от дизентерии, кто от туберкулеза. Прививок практически не было, ставили лишь прививку от оспы. Последней умерла Зоя в 1939 году за два года до начала войны. Помню, мама нас напарила в бане и дала мне Зоеньку подержать. А я смотрю — у нее подбородок посинел и она глотает маленьким ротиком воздух. Я еще и в школе не училась, а всё поняла и кричу маме: «Мама, Зоя умирает!»

Тот день, когда мы проводили папу на войну, отчетливо остался в моей памяти. Мои родители, родом из Татарии, оба русские по национальности, до войны завербовались на работы на Урал, валили лес. Когда началась война, мы жили в деревне Хохловка Пермского края (тогда Молотовская область). Помню, как 26 августа мы шли пешком от деревни до города Добрянки, откуда обозы увозили солдат на фронт, и я впервые услышала, как и папа и мама в один голос пели. Пели песню «Если завтра война», а я сидела верхом на папе и руками хваталась за рябины вокруг меня.

Сейчас это расстояние по дороге составляет 80 километров, а тогда мы шагали напрямую. Добрянка была по другую сторону реки Чусовая. Голоса и у мамы, и у папы были прекрасные, они оба учились в церковно-приходских школах, оба пели в церкви на клиросе. Мама была «божьей сиротой», росла без отца и матери. Ее мама умерла при родах, а отец, бурлак, утонул в Каме. Папа сиротой был лишь наполовину: его отец погиб в Первую мировую войну, «войну с германцем», как тогда говорили.

Когда мы так с песней дошли до Добрянки, увидели толпу на площади, собравшиеся весело и задорно пели и плясали. Радио мало у кого было, информации о войне практически не было, люди уходили с чувством, что скоро вернутся. Когда по команде все мужчины выстроились в строй и им раздали винтовки, нам, детям, выдали палки в качестве «винтовок» и разрешили маршировать с папами до обозов. Только когда мужчины вскочили на обозы, раздался рев женщины — она каталась по земле, вокруг мал мала ребятишек и под сердцем еще один, и выла. В этот момент петь и плясать вдруг перестали.

За время войны от папы получили только три треугольника — фронтовых письма, он писал после каждого боя. Первое письмо: «Вот и кончился бой. Меня приняли в партию!» До этого папа уже состоял в партии, но был исключен, так как окрестил первых пятерых детей. После этого крестить детей перестали, и я, шестая, осталась некрещеной.

Второе письмо: «Даш, ты помнишь, я боялся покойников? А теперь они меня спасают, бывает, прикроюсь ими от пуль».

Третье, последнее, письмо: «Снова кончился бой. Пуля осталась в хлебе (в вещевом мешке за плечами), а я живой. Сейчас идем на отдых, 26 ноября снова в бой. Останусь жив или нет?»

Так папа пропал без вести на Калининском фронте, защищая Москву. Но «похоронку» мы получили только через год после окончания войны, всю войну его ждали. Ходили по приходским деревням в поисках работы по найму, дома у нас не было, были только котомки с вещами.

Когда приходили в селение, мама осматривалась, выбирала дом, где, как ей казалось, жили хорошие, порядочные люди. Просились на постой, и нам со всей деревни несли шерсть на вязание. Я шерсть теребила и сучила пряжу на веретене, мама пряла и вязала платки и кофты. К концу войны я уже научилась вязать варежки. В одной деревне всех обвяжем, котомки на плечи — и дальше идем, в следующую деревню.

В начале войны люди нам несли за это продукты — яйца, молоко, но к 1943 году не могли уже принести ничего. Тогда я научилась собирать милостыню.

За годы войны я сменила 22 школы, иногда и вовсе не училась. В первый класс я пошла в 9 лет, а закончила семилетнюю школу в 17.

Сразу после войны мама устроилась работать уборщицей в отдел рабочего снабжения, жили там же, в маленькой комнатке. Однажды вызывает ее начальник.

— Белоусова, поедешь картошку из-под снега копать.
— Я уже ездила, если дашь варежки и валенки, поеду.
— А если не дам?
— Не поеду.
— А я тебя в тюрьму посажу.
— Такого закона у советской власти нет.
— А я найду.

Мама приехала тогда с синими руками, и когда стала греть руки у печки, у нее почернели и сошли ногти на руках. После ее приговорили к полугоду принудительных работ, а меня определили жить в барак. Зима, барак холодный, за стенкой живет фронтовик с семьей, печку топит, а у меня в комнате холодно как на улице. Так и легла на кровать в ботинках, шапке и пальто. Просыпаюсь — надо мной стоит рыжий мужчина с ножом: «Ах ты, поселилась, тепло у нас воруешь!» Я вихрем выбежала оттуда и больше не возвращалась.

Шел снег, я приглядела штабеля досок, присела рядом и впервые поняла, почувствовала — у меня теперь нет никого. Прошептала: «Снежок, снежок, занеси меня». Наверное, это была моя детская молитва, которая была услышана — мимо шел с ночной смены начальник участка Селиванов Михаил Дмитриевич. Он услышал мой шепот, бросился ко мне, снял с себя полушубок, завернул. В свои 15 лет я была маленькой и худенькой, как маленький ребенок.

Михаил Дмитриевич принес меня жене Нине Васильевне в комнату коммунальной квартиры. Несмотря на то что у них было своих двое детей, они оставили меня и приняли как родную.

Когда пришла «похоронка» на папу, я пошла к маме на овощехранилище, где она была на работах, пешком. Был март, путь был долгим, около 50 километров, шла целый день в ботиночках, тонких чулках по сугробам, чтобы напрямки, покороче. Чулки спустились, шла по снегу с голыми ногами. Наконец, увидела дом, который мама мне описывала. Женщина, у которой мама жила, вскрикнула, увидев мои ноги, не хотела пускать меня до овощехранилища. Но я все-таки пошла, мне надо было только маму увидеть, мороза я не чувствовала. Пошла напрямую через поле, снег глубокий, проваливается, ноги не чувствую, но знаю, что по дороге не дойду, далеко. Наконец вижу маму, кричу ей, машу помятой бумажкой: «Мама, от папы похоронка пришла!»

После маминого освобождения мы поселились в городе Оса. Там я закончила семилетнюю школу, это была единственная школа, в которой я проучилась целый год. Училась с детьми, эвакуированными из Ленинграда.

Помню, все девочки были в формах, красиво заплетённые. Я же ходила в красном цветастом платье, которое мне сшила мама, с апреля по сентябрь, босиком.

Не было ни дневников, ни тетрадей, писали только на доске и на газетах из библиотеки. Запоминали всё мгновенно, дисциплина и любовь к знаниям были исключительными. На уроке литературы, когда учитель заходил в класс и начинал читать стихотворение, ученики подхватывали, вставая один за другим, дочитывая до конца. Схватывали на лету, запоминали навсегда. До сих пор помню и «Песнь о вещем Олеге», и «Размышления у парадного подъезда» Николая Некрасова. Меня никогда не вызывали к доске, но я знала все стихотворения наизусть.

Закончила я школу практически на «отлично», лишь по русскому языку мое положение было тяжелым. Проходя мимо классной комнаты, где проходил педсовет, я услышала свою фамилию и голос учительницы русского языка: «Вы знаете, я не могу поставить ей даже тройку», сказала она и заплакала.

Тогда директор школы подошел к ней, успокоил и сказал: «Не плачьте. Это дети войны, они еще прославят Родину».

…

Была весна 1949 года, зачетный урок по литературе. Я стояла у доски с картой СССР, у меня в руке была указка. Я распахнула окно и, глубоко вдохнув, начала, вначале шепотом, потом всё громче и громче:

«Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.

Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке,
И в краткий миг припомнить разом надо
Всё, что у нас осталось вдалеке,

Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину — такую,
Какой ее ты в детстве увидал.

Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.

Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать».